Дикий барин шемякин. Джон шемякин дикий барин в домашних условиях. … и другие звери
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Джон Александрович Шемякин
Дикий барин в диком поле
© Д. Шемякин, 2016
© ООО «Издательство АСТ», 2016
Житейския истории
Лыжи
Носился на лыжах, собирая на склонах кровавую жатву.
Мне бы санки шипастые, меж шипов проволочка чтоб стальная, булатные полозья в хищном узоре, а спереди саночек-разрезалочек рогатый череп пусть скалится на трезубце. В руку бы мне косу, в другую же кистенёк. Я бы тогда человек на пять больше уделал на спуске.
А раньше я на лыжах ходить, спускаться, бегать и пр. не любил. Мне государство выдавало лыжи бесплатно. В моём лесостепном историческом техникуме, например. Исторический техникум надеялся, что лыжные кроссы укрепят мою мужественность, подготовят меня к защите родного края или, напротив, защите трудящихся края чужого.
В школе наш класс учили бросаться в самоубийственные штыковые атаки, метать гранаты, отличать по запаху отравляющие газы, по цвету-яркости – атомный взрыв от водородного, по звуку – работу танковых моторов «Леопарда» от «Т-60».
Во дворе нас учили допрашивать, вешать и расстреливать пленных. На улицах – диагностировать переломы и вправлять выбитые челюсти. Дома – копить сухари, крупы, спирт, лекарства, сахар. В очередях приучали к терпению у комендатур и пунктов эвакуации. В гостях – нажираться на грядущую зимовку, сгребая недоеденное в карманы и шапки. В кино и банях случались облавы. В театре «Оптимистическая трагедия», а там – «кто ещё хочет попробовать комиссарского тела?», анархист Сиплый и не то чтобы хеппи-энд.
А тут ещё и лыжные кроссы!
Я считал, что вполне уже годен к нестроевой службе при обозе наступающих на развалины Парижа краснознамённых гусеничных армад. Учил языки, хотел в трофейную команду. На лыжах не хотел, а это оценки, выговоры и презрение сизоносого доцента кафедры физвоспитания.
Поэтому я что? Поэтому я лыжи ломал. Ломал я их в лесу, наедине с природой, колошматя по пню.
Три раза государство выдавало мне лыжи с ещё теплыми от чужих ног ботинками. Что тоже являлось своего рода подготовкой к грядущему неизбежному. И все три раза я случайно ломал лыжи о пень.
А на четвёртый раз за мной, используя мою невнимательность, доверчивость к лесу и, прямо скажем, надвигающуюся слепоту, заскользил следить сизоносый физкультурник. Наш, как я его называл, педагог.
И вот зима. Лютая. Я стою перед деревом. Пня не вижу – он весь окончательно в снегу затаился. Поэтому ёлка. Пушистая, красивая, накинувшая на себя белоснежную шубку, немолодая, но стройная. Свежая. И вот я хреначу лыжей по упругим её ветвям. А ёлка-озорница играет со мной, кокетничает. Пружинит, сволочь. Не ломается лыжа.
Надо мной вороньё кружит. Я красный весь, колочу лыжей злобно, хаотично, от меня пар. Я как мужик-середняк, вернувшийся из недоброго города в свою голодную деревню. Злость, тоска и позёмка. Только вороны радуют, орут и машут крыльями. Короче, новый год в колонии усиленного режима, добавленный администрацией колонии к предыдущему сроку.
– И что это мы тут делаем? – слышу вкрадчивый вопрос.
Не оборачиваясь, выпустил лыжу из рук, молча и не мигая обтёр лицо снегом.
«Буду валить физкультурника, – решил, – потом грех замолю, а лес не выдаст, схоронит нашу маленькую педагогическую тайну. К весне ближе я уже буду в Ашхабаде, на стройке, звать меня будут Фирдуз, там граница, копыта, Тегеран, Персидский залив, смена документов и танкер. Поножовщина в трюме с носатыми греками. Далее карьера миллионера-судовладельца, белый смокинг, оперная певица в любовницах, бриллиант в зубе у собаки, яхта из палисандра, опиум, таинственное убийство певицы, собачий зуб с бриллиантом в кармане, Монако, казино, проигрыш, револьвер, осечка, выигрыш, возвращение на родину в костюме образованного раджи. Всё стройно, чётко просчитано, план прекрасен!»
Оборачиваюсь к доценту. А он своей судьбы не знает, думает, что его синий тренировочный костюм с надписью «Спортобщество «Пищевик» 1980» спасёт, обеспечит ему легкое вознесение.
Но глаза-то у него есть. Поэтому он на три шага от меня сразу отошёл. От меня же пар валит, я красный, на щетине снег тает, и запах от ботинок с чужих ног тоже, знаете, не обнадёживает.
– Что я тут делаю? – тихо спрашиваю у отступающего физкультурника. И сразу в крик, тут важно дать мгновенный переход, секундный переход фазы торможения в фазу обострения болезни мозга. – Вы! ВЫ, Сергей Сергеевич! Только! Посмотрите! Ворона на верхушке! Терзает! Терзает!.. – тут пауза, резкое понижение тона, растерянность, боль и на выдохе безнадёжно: – Бельчонка…
– Шемякин, вы идиот?
– Я идиот.
– Отдайте лыжи. Я поставлю вам зачёт. Никому ничего не рассказывайте.
Комсомольские взносы
Однажды, очень и очень давно, декан изловил меня в момент моего возрождения из пепла.
В пепел я превратился, проводив своего друга Серёжу Н-ва в армию.
Рассказывал уже эту бесстыдную историю, прекрасно характеризующую моё разрушительное влияние на все стороны жизни людей, окружающих меня.
Вкратце напомню. Мы с Серёжей жили в одной общежитской комнате. И символизировали собой два полюса одного холодильника «Полюс».
Папа у Серёжи работал директором крупного свинокомплекса. А я жил сам по себе на гречневых и гороховых концентратах.
Завтракал Серёжа двумя ломтями свинятины, которые из-за знания общежитских нравов жарил тут же, у нас в комнате, деликатно задёрнув от меня занавеску. Обедал Серёжа тоже чем-то очень диетическим на основе смальца и копчёностей, ужин я обычно не наблюдал, потому как горбатым шакалёнком бегал по коридорам общежития нумер два, обезумев от гастрономических кошмаров.
В нашей комнате пропахло сытой едой всё: Серёжа, его вещи, мои вещи, подушки, одеяла, учебники, я жратвой тоже пропах насквозь. Омерзительная привычка нюхать пальцы, галлюцинации, бред стали моими постоянными спутниками.
Холодильник свой Серёжа запирал на изящную цепочку с замком, которые ему привезла из свинокомплекса мама. Она при этом привезла ещё пять кило копчёного сала и две банки маринованных с перцем пятачков. Думаю, что в детстве у Серёжи были забавные игрушки, а его детская была красиво убрана поросячьими головками и гирляндами сосисок над кроваткой в форме свинки из натуральной кожи.
Серёжа очень любил эти маринованные пятачки и, похрустывая, закусывал ими водочку, которая, понятное дело, при такой диете его не губила, а делала всё краше и краше. Человек на моих глазах наливался телесной красотой не по дням, а по часам.
Стали приходить к нам повестки из военкоматов. Родина настойчиво звала нас к себе в армию, гостеприимно указывая номер статьи Конституции.
Серёже повестка всё никак не приходила и не приходила. На проводах в рекруты какого-то очередного счастливца Серёжа сказал, что служить вообще не собирается. Сказал негромко, времена были ещё прилично социалистические. Но в глазах у Серёжи стояло безмятежным синим озером понимание жизни.
В ту же ночь я сел за письменный стол, взял пропахшую свининой бумагу, липкую ручку и написал между жирными разводами письмо в «Красную звезду». От имени Серёжи Н-ва. В письме говорилось, в частности, что дед-балтиец и отец-тихоокеанец Сергея с осуждением смотрят на него, до сих пор не служившего, а военком района подполковник Б. Гусев под надуманными предлогами отказывает Сергею в его праве защищать нашу страну. «Под надуманными предлогами» я подчеркнул два раза. Письмо завершалось просьбой направить Серёжу служить на флот, желательно на атомную подводную лодку. Подписал просто: Сергей Н-в. И утречком опустил в почтовый ящик.
Я сам не ожидал, что это письмо опубликуют в «Красной звезде» в рубрике «Навстречу съезду ВЛКСМ».
За Серёжей пришли прямо в лекционный зал. Пришёл сам подполковник Б. Гусев и два капитана.
С большим и понятным волнением я читал письма, которые мне писал друг Серёжа из Североморска. В этих письмах было всё. В тех местах, где описывалась моя судьба в инвалидном кресле на вокзале, я всегда прерывал чтение и замирал.
Через полгода я привык к этим письмам, перестал их хранить у сердца и начал усиленно отжиматься от пола и бегать в загородном парке. Записался в секцию гиревого спорта.
Вот при возвращении с тренировки, на которой я много плакал и просился домой (тм), меня и подловил наш добрый король Дагоберт. Декан наш замечательный. Который меня, в принципе, помнил, как-то распознавал на визуальном уровне, но имени моего запоминать не хотел.
Декан схватил меня за руки и взволнованно произнёс:
– Джеймс! У нас на факультете произошла беда!
Если бы передо мной не стояла самая главная беда на факультете, если бы она не так крепко держала меня за руки, то, возможно, я и не стал бы впоследствии тем, кем стал. А просто вырвался бы и убежал.
Но что-то меня остановило, и две беды факультета разговорились.
– Понимаешь, Джим, – сказал мне декан, – у нашего факультета огромная задолженность по членским взносам. Мы много должны комитету комсомола университета. Студенты не платят свои взносы, понимаешь?! И поэтому образовалась задолженность. Комитету комсомола университета. Студенты не хотят платить, и задолженность получилась, понимаешь, да?!
– Перед комитетом комсомола? Задолженность перед комитетом комсомола организовалась, да? – уточнил я на всякий случай, переминаясь призовым жеребцом и прикидывая, смогу ли выбить головой стекло и скрыться в кустах.
– Да! – ответил неторопливый декан. – Студенты не платят вовремя взносы, и образовалась задолженность.
– Это очень плохо! – честно признал я. – За это по головке не погладят. За задолженность перед комитетом комсомола. В такое время это очень плохо, когда студенты вовремя не платят взносы.
Стекло уже не казалось мне таким уж толстым.
– Ты, Джин, вот что: ты должен нам помочь, да. У Колесниковой, – декан посмотрел в бумажку, – не получается собирать взносы вовремя. Ты должен ей помочь взносы собрать.
Стекло казалось уже совсем тонким и манило.
– Я обязательно помогу! – пообещал я максимально честно.
– Давай сюда зачётку! – внезапно хищно сказал декан. Помог мне её найти и спрятал в свой карман. – Верну, когда… – декан посмотрел в бумажку, – Колесникова скажет, что задолженность перед комитетом комсомола ликвидирована.
«Прекрасно, Джек! – сказал я сам себе. – Прекрасно! Очень удачно всё сложилось. Правда? Главное, секция гиревого спорта очень помогла!»
Через два часа я был вышвырнут из всех возможным общежитских комнат, в которые входил с требованием комсомольской дани. Я орал и бесновался, стучал кулаками в двери, давил на сознательность и простую человеческую жалость.
Может, на других факультетах это бы и сработало. Но на историческом факультете, сами понимаете… Какая жалость, если кругом конспекты по гражданской войне?
Обида была в том, что дело-то пустяшное было: по две копейки с носа в месяц. Но первый сбор украли, вторую сумму как-то потеряли. В третий раз собрали не со всех, и такая карусель несколько месяцев продолжалась. Но не кошмарная сумма корячилась, нет.
С огорчением и болью вернулся в свою конурку.
После ухода Серёжи Н-ва на флот комнатка моя не осиротела. Ко мне подселили отслужившего пограничника Ваню, и жизнь наладилась.
Ваня выпивал. А так как его путь в страну зелёных фей только начинался и весил Ваня около центнера, то алкоголя ему требовалось довольно много.
Недостаток средств Ваня возмещал, работая сторожем в школе, в которую по ночам запускал всех окрестных сластолюбцев и женщин трудной судьбы. Деньги, полученные от сластолюбцев, Ваня аккуратно пропивал, заглушая совесть и расшатывая нервную систему.
У него начали появляться странные идеи и видения. В видениях этих Ваня был страшен. Спал я в такие Ванины периоды, как кашалот: только одной половиной мозга. Вторая половина стояла на страже моего здоровья и жизни. Потом половины мозга менялись местами, происходила смена караула, и к седьмому дню видения начинались уже и у меня.
– У тебя водка есть? – спросил у меня Ваня.
– Водка будет, когда мы с тобой ликвидируем задолженность перед комитетом комсомола! – произнёс я, валясь в постель. – Студенты не платят взносы, понимаешь, Джеймс, а Колесникова не справляется… декан зачётку… песец! – засыпая половиной мозга, обрисовывал я ситуацию.
Я даже не заметил, как Ваня взял обмотанную изолентой монтировку и вышел из комнаты, приставив на место нашу традиционно полуоторванную дверь.
Утром я проснулся уже второй половиной мозга и понял, что стал жертвой какого-то насилия. Иного объяснения тому, что я лежу в постели и весь усыпан, как среднеазиатская невеста, бумажными деньгами, найти мне было трудно.
Ощупал себя всесторонне, посмотрел под кровать, попил воды. Под раковиной обнаружилась коробка из-под обуви, в которой тоже были деньги. Деньги были ещё на полу и даже в сортире. Ощупал себя ещё раз. Отлегло от сердца, не так уж я и свеж был, чтобы за моё потрёпанное житейскими бурями тело платили такие бешеные деньжищи. Тем более что и Ваня спал среди синих и красных бумажек. А он-то просто так не сдался бы.
Собрал Ванятка за ночь адское количество рублей. Нет, не только с историков, он методично прочесал два общежития, заглянул и к юристам, и к филологам. Сначала трезвым собирал, объясняя ситуацию с задолженностью, а потом где-то разговелся и стал просто так входить с монтировкой и уходить уже с купюрами.
«Лет семь, – думал я, разглядывая собранные кучей дензнаки, – как минимум. На зоне надо будет в придурки постараться попасть. В библиотеку или в прачечную, самодеятельность поднимать».
В голове лаяли конвойные собаки и лязгали запоры этапных вагонов.
Отучился ты, Джим, отучился…
Деньги мы с Ваней сдали в комитет комсомола. Я успел написать красивым почерком обращение к М. С. Горбачёву от лица студенчества. В комитете, увидев меня с петицией и причёсанного Ваню с коробкой денег, сначала не поверили глазам.
– Это наш почин! – торжественно произнёс я взволнованным голосом коммунара. – На памятник первым комсомольцам нашей области. И ещё тут задолженность по взносам…
На съезд ВЛКСМ Ваня поехал один. Мою кандидатуру зарубили в комсомольском обкоме.
Прошлое
Проезжал мимо своего первого адреса в Самаре. Снимал в 1986 году комнату у одного странноватого бывшего инженера, женатого на не менее странноватой учительнице рисования.
Инженер был рыбак. Жена лила из гипса фигурки. Вязки чехони, низки воблы, веревки с лещами на все комнаты протянуты. Снасти по углам. Лодка в коридоре. И все это благоухает то так, то эдак среди гипсовых бюстов и каких-то посмертных масок.
Правда, не все маски были посмертные. Два раза хозяйка снимала гипсовые слепки с моего выразительного лица. Не знаю, чего она хотела этим добиться. Но упорно уговаривала продолжить творческие эксперименты с моим увековечиванием.
Одну маску подарила мне. В полном обалдении держал в руках своё гипсовое лицо, тревожно прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Это как скальп свой держать в трясущихся руках под свист прерий.
Повесил слепок на стену.
Снял на следующий день. Отнес в университет и подарил археологу Вашенкину. Тот удачно пристроил мою личину в экспозицию, неожиданно посвященную раскопкам Помпей.
Пока экспозиция действовала, пару раз заходил любоваться на себя. Под моим гипсовым лицом красовалась трафаретная надпись: «Одна из жертв вулкана Везувий. Нумидийский раб».
Пока хозяйка квартиры предавалась со мной творчеству, хозяин приучал меня к поискам правильного опарыша и копке червей. За прослушивание лекций про опарыша мне полагалась поощрительная награда – вобла. А то и две. Плюс я негромко заимствовал из хозяйской коллекции эту питательную и полезную рыбу.
Из воблы я варил суп с пшенкой. Воблой я закусывал воду из-под крана или даже чай. На воблу менял сигареты. Воблой я подманивал к себе доверчивых микрорайонных девушек. Вобла меня кормила, утешала, доставляла телесные удовольствия. А после сдачи зачета по мировой художественной культуре я понял, что вобла меня, в принципе, и учит ещё. Обеспечивает стипендией. Вобла была моей утешительницей.
От омерзительной привычки нюхать пальцы я избавился совсем недавно.
Рядом с домом тянулась, да и сейчас тянется железная дорога. Стальные строчки, сшивающие расползающуюся рыхлость моей страны, как сказал бы на моём месте человек эстетически выверенный. Засыпал я под шум составов, спал под перестук колес и гудки. Просыпаешься, и полное ощущение, что прибыл в новое удивительное место. Может, в Сызрань. Или даже в Рузаевку.
Походкой в ритме «тыдысь-тыдысь» кидаешься к окну. Разводя руками висящую чехонь, прилипаешь к стеклу. А там всё то же самое, что и вчера. Никуда не уехал. Небо. Труба. Сортировочная. Ночью опять куда-то едешь под перестук, ещё немного, ещё чуть – и ты вырвался, а утром – вобла, гипс, зубная паста «Поморин».
Это как с Интернетом, что тут объяснять.
Вышел из машины, прошелся по старым дорожкам. Жизнь, жизнь, куда ты подевалась?
Романтик
Всей своей жизнью наш друг Костя доказывает, что в жизни есть место романтике, любви, нищете и оптимизму.
Собственно говоря, наш друг Костя состоит из всех этих названных качеств.
Прочие проявления жизни волнуют его гораздо меньше. Деньги, карьера, признание благодарного отечества вызывают у Кости снисходительную усмешку всё повидавшего крестоносца.
Мы пытались найти Константину приличную работу с атрибутами: заработной платой, кабинетом и перспективами. Всё закончилось довольно предсказуемо и очень-очень быстро.
В один из зимних вечеров, когда мы с друзьями занимались развивающими настольными играми в карты, дверь распахнулась. В клубах морозного пара стоял Константин в неожиданно каракулевом манто. Лик его был бледен и иконописен.
В чём только ни застигали Константина так называемые «неожиданные тяжелые обстоятельства» в лице мужей-дальнобойщиков, братьев Агакеримовых, Руслана и Аликпера, татуированных сожителей, милиционеров, прибывших по вызову мстительной и глупой соседки… Но в женской шубе на голые эффектные плечи Костю мы имели счастье видеть впервые.
Тем более всем стало горько на душе, потому как, по нашим подсчётам, Костя в это время должен был ишачить программистом в подразделении одного топливного холдинга, куда мы его сообща, не без приключений, засунули.
– Укройте меня, друзья! – с обречённостью молил Костя. – Я люблю и любим, но обстоятельства!..
Вскоре по следу Константина пришли и обстоятельства, забрали шубу своей жены и вразвалку удалились.
Мы все вылезли из-под стола. Я прижимал к разбитому носу кусок занавески. Б-ч держал одной вывихнутой рукой разбитую об стену другую руку. Вадик придерживал пальцем чуть надорванное ухо.
Костя спустился с антресолей и тяжело вздохнул.
Мы решили оставить Константина в покое. Потому как уже устали быть свидетелями волны «необоснованных упрёков и поцелуев рук».
Костя не унывал. Водил к себе в пустой гараж женщин и пользовался их благосклонностью.
Для создания атмосферы Константин зажигал свечу. Тогда женщины понимали, что к чему. И если свеча в гараже зажжена, то любые отговорки бессмысленны.
Это сейчас девушки недоумевают до последнего. Раньше было иначе. Свечой Костя как бы подчёркивал то важное обстоятельство, что если женщина прошла, спотыкаясь на щебёнке, за ним три километра по пустырю под вой собак со стройки, то он это ценит. И сейчас произойдёт волшебство… Как-то так, в общем.
Свеча горела на столе, отражаясь и преломляясь в рядах банок с помидорами и огурцами, выставленными на гаражных полках. В углу стоял велосипед. Женщины начинали надеяться на благополучный исход этого увлекательного приключения и выпускали из рук гаечный ключ, незаметно подобранный в начале гаражного визита.
Отсюда вывод: свеча и помидорные банки по отдельности пошловаты в качестве фона для любви на ватнике, а в сочетании друг с другом – вполне приличны. А нищета ухажёра – настоящий фильтр для подтверждения искренности чувств и кристальности намерений.
Я смотрел на женщин, выбравших романтика Костю, с уважением. Не каждый день увидишь такое чувство вживую.
Хотя иногда закрадывалось подозрение, что докторская колбаса свою роль тоже играла в этом непростом женском выборе. Дам-то Костя подбирал себе своеобразных, не будем лукавить.
Игрушки
Удачно почесался спиной о стенку в турецкой бане.
Стенка показалась мне приятно шершавой. Я и почесался спиной.
Клочья шкуры летели до раздевалки. Не знаю я удержу, вот что скажу.
Вот был у меня в детстве заводной медведь. В спине дырка, в дыре ключ, повернул пять раз – медведь начинает шевелиться, урчать и делать вид, что мёд из бочонка жрёт.
С помощью медведя воспитатели мои, потевшие в три смены в попытках моей социализации и общего одомашнивания, пытались мне внушить систему причинно-следственных связей.
Вот медведь, ключ, уязвимое место на медведе, суй в медвежье уязвимое место ключ, с сопением ключ проворачивай, и медведь тебе выдаст поучительное шоу. Понял?
Конечно, понял! Ведь если от пяти поворотов ключа медведь шевелится, то от десяти, поди, ещё и заговорит! По-моему, логично.
После десяти проворотов со скрипом медведь действительно чуть было не заговорил. Что-то в нём так, знаете, ёкнуло, вот чуть-чуть, казалось, немного ещё, потерпи, родимый, давай!..
А медведя тут парализовало. Кондратий его обнял. Карачун схватил.
Я сделал вывод, что излишнее внимание к тому, чей танец ты хочешь увидеть, вредно.
Когда игрушки простые, они калечат внутренний мир одного. А если игрушки сложные, измыслены техническим гением, то покалечить могут очень много людей. Даже годы спустя аукается эхо.
У знакомых моих рос некрупный сын, потом родилась ещё дочь. Родители были отличные, игрушек у детей было море. Особенно таких, знаете, на батарейках. Нажимаешь корове на пузо, корова поёт «Очи чёрные», тряся выменем и широко распахивая рот.
Она мне особо нравилась. Я и в гости приходил к знакомым, чтобы с коровой этой поиграть. До семи раз прослушивал и глупо хихикал. Хорошая была корова, весёлая, отзывчивая и такая сообразная во всём.
Дети подросли. Игрушки с подсевшими немного батарейками оттащили в гараж. Засунули в мешок, мешок повесили на крюк, поверх мешка со временем навесили брезентовый плащ.
Года два прошло.
Приехал тесть в гости. За каким-то лихом полез в гараж, старый алкоголик. И при свете фонарика начал в гараже шебуршиться гадюкой в камышах. Нашёл бутылку. Усугубил состояние. Пошёл нетвердо к выходу и покачнулся.
Всем телом въехал в мешок со старыми игрушками, укрытыми до времени брезентовым плащом.
Игрушки в мешке очень обрадовались, что за ними детство вернулось. И сразу стали петь, трясти своими пыльными немолодыми телами. В темноте мешка. А батарейки подсевшие. Поэтому вместо пения – низкий вой, вместо весёлого подёргивания лапами, головами и хвостами – старческое артритное шевеление.
Короче, тесть увидел, как ожил брезентовый плащ, и, колыхаясь, утробно воя, хочет тестя убить, не знаю, поработить, что там плащи из гаража со старыми алкоголиками делают? Игрушки про тестевы переживания не знали – они в мешке, им не видно, кого они там веселят. А тесть про игрушки был не в курсе, но был очень в курсе неврозов на почве регулярной интоксикации.
Не совпали тестя и игрушек из мешка колебания души. Игрушки радуются, что за ними пришли, вернулись за ними, скоро мы увидим свет, наддай, Патрикеевна, тряси выменем шибче, свобода! свобода скоро! мы любим и любимы! не подведи, Михеич, рви гармонь, косолапый! ещё немного! немного ещё!..
А тесть видит, что это за ним тоже пришли, что всё, амба, кончилась жизнь, прощайте, скалистые горы! отплавал своё, морячок (он механиком на сухогрузе работал), суши вёсла, корабли, покинувшие строй эскадры, считаются вышедшими из боя самовольно, бей морзянку, спасённых нет!.. А-А-А!
Тестя из гаража выманивали всем миром. Он пугливо отнекивался, и пришлось его выволакивать, всклоченного и неясно улыбающегося. С чуть ли не перекушенным фонариком в обеих руках.
Игрушки освободили, почистили, заменили батарейки, раздали в хорошие руки. Тестю тоже пришлось немного батарейки заменить. Он теперь аквариумист, стал строг, не шутит, на праздники к друзьям не ходит, купил «форд», сажает огурцы. Тёща не знает, как китайским игрушечникам в церкви молиться.
Отсюда выводы: трясти выменем и петь надо, даже если сидишь в мешке дикое количество времени. Детство может достать и через годы. Искусство исправляет нравы.
В библиотеке моей на верхних полках в прихотливых позах стоят фарфоровые фигурки дель арте.
Они мне достались по наследству. Я рассчитывал получить в наследство дом на берегу. Но выдали только коллекцию фарфора.
Я попросил выдать мне всё же дом. Но когда пришли забирать фарфор, я согласился на фарфор.
Постепенно привык к нему. Особенно к фигуркам этим. Смотришь на них и вспоминаешь, что мир полон чужой жадностью.
И не одной! Чужие жадности охотятся за моей маленькой круглоглазой жадностью. Она у меня трогательная, беззащитная. Как зайчонок какой. А у других жадности – ого! Размером с плотоядную лошадь, с полярного медведя, доедающего Санта-Клауса. Зубищи!
Чужие жадности не дают жизни моей крошечной жадности. Они преследуют её и терзают. Это ужасно. Ужасно.
Я вот думаю устроить фотосессию. Мои личные грехи в интерьере. Симпатичное Чревоугодие сидит с аккуратной Похотью в гостях у доброй Лени. Потрескивают дрова в чистеньком камине. Чай. Монокли. Умное Уныние играет с прекрасным Гневом в шахматы. Смотрят друг на друга ласково. Тщеславие протирает тарелки. Зависть разносит печенье. Чашки. Молочники со сливками.
А в заиндевевшие окна на это Рождество смотрят перекошенными злобными рожами пять моих забытых в овраге добродетелей. Сердечность тянет из валенка финкарь:
– Погреемся тута… Ничё… Целомудрие! Или как тебя там?! Обойди дом сзади! И Кротость прихвати, как огонь зачнётся – первыми ринетесь! Щедрость растолкайте, на ней вывозить будем кое-что кусками на выбор!
Инкубатор
Раньше я был нормальным. А теперь – нет.
Мозг постепенно порабощает моё жаркое ладное тело. Вероятно, это старость.
Раньше мой мозг был маленьким и робким, не встревал в принятие важнейших решений. Как и у любого мужика, мозг мой был досадной нагрузкой на органы репродукции. И спирт помогал нагрузку мозговую на органы репродукции снизить до нормального уровня «выкл.».
А теперь мозг как-то осмелел, смотрю. Диктует условия, выявляет логику происходящего.
Страшно. Чувствуешь себя мозговым инкубатором вроде гражданки Рипли.
Катастрофа
Как всем прекрасно известно, работаю я с восьми лет. Как женился.
Меня сразу погнали взашей из второго класса, и я был вынужден пойти работать в ближайшие каменоломни.
Потом был танкер. Списан. Сучкоруб. Леспромхоз. Потом я мыл золото на драге. Сидел. Академия наук.
Потом мне исполнилось десять. У меня уже дети, я пошёл в бизнес. Начал очень удачно. Биржа, опционы, залоги, кредиты на системе, снова биржа, успех за успехом. Через три года успехов в бизнесе и коррупционных скандалов с генеральным прокурором, слава богу, нашёл на улице триста рублей и купил себе первые в жизни штаны. Ношу не снимая до сих пор.
А дальше уже по накатанной всё. Тридцать лет – лейтенант! Сорок лет – старший лейтенант! Сорок пять лет – младший лейтенант! Азартная попытка государственной измены. Сразу капитана дали. Вставили зубы. Запись в личном деле: «склонен к карьеризму, завистлив, седобород, не спит годами, отлично смотрится в чёрном».
Теперь сторожу склады. Семья счастлива. Смотрю на прохожих дерзко.
И всю жизнь меня окружают алярмисты всякие, катастрофисты и свидетели Армагеддона. Они рассказывают мне про то, как все будет ужасно. А я ещё из себя всю пыль каменоломни не выдохнул. Но слушаю их, румяных. Про грядущий кошмар.
Совещание сегодня было посвящено неизбежному и кошмарному концу ужаса катастрофического апокалипсиса последних дней гибели обречённого светопреставления.
Нынешние алярмисты – они как и прежние алярмисты. Но, конечно, гораздо более готовые, умелые и решительные. Знают решительно всё. Не подохнут, как прежние, из-за подмёрзшей картошки и драки над ней.
Один купил дизель. Вторая качается в спортивном зале для Армагеддона. Третий хочет спасти свою маму. Зачем? Что она такого должна увидеть радостного, чтобы для этого её ещё и спасать из радиации? Всадников четырёх? Горящие крылья ангелов? Дождь из серы над озером из лавы? Летящего в небе мэра Москвы с черепом лося на голове?..
Эти люди, кстати, имеют прямой доступ ко мне. И прекрасные работники. Вносят бумаги, выносят мозг, вносят бумаги. Хорошие. Но вот что у людей за стратегия такая в головах?
Я послушал всех и приказал учения провести. В ближайшие выходные. Я в кино не хожу, так хоть так. Я хочу посмотреть, как люди будут менять меж собой обезболивающее и алкоголь на алкоголь и обезболивающее. Как спасут маму. Как качающаяся для Армагеддона впервые, кусая губы и краснея, наденет на своё мускулистое – кружевное, чтобы раздобыть пол-литра керосина, несмело предлагая себя у дюралевых ангаров.
Про керосин, кстати, все забыли! Все! Кроме меня. Ибо я мудр. И пол-литра керосина приготовил, Катя!
И хлебца с солью для коня белого.
Манифест
Манифестом моего отношения к миру является следующее.
Кто-то говорит мне: я видел вчера Богородицу в своей тарелке со щами. И я думаю: какая странная тарелка. Я не думаю: какой странный человек. И не думаю: что забыла Богородица в тарелке у этого человека? Я просто думаю: странная тарелка. Вот и весь манифест моего отношения к миру. Которое я считаю единственно верным, конечно.
Манифестом моего отношения к политике служит соображение, что человек теряет возможность стать мэром Краснодара, выучив латынь.
Манифестом моего отношения к семье является мой семейный альбом с фотографиями. Кто-то испытывает гордость за прошлое своей семьи. Камергеры сплошь. Защитники. Командиры линейных крейсеров. Я, разглядывая фотографии предков, остро горжусь сегодняшним днём своей семьи. Спим в тепле, едим горячее по разрешённым дням.
Манифестом моего отношения к будущему служит проект моего надгробия. На надгробии я размещу загадку и гарантию выплаты в случае отгадки. Это обеспечит моему надгробию интересную судьбу, постоянный приток людей и, надеюсь, блокбастер по итогу.
Манифестом моего отношения к образованию служит призыв: верните в школы логику, риторику и как можно больше физкультуры.
Мангифестом моего отношения к воспитанию является лозунг: «Награда только для победителей!» Меня так воспитывали, наград вообще не получал никогда. Радовался солнечному зайчику.
Мама поцеловала один раз. Мне было пять лет. Был праздник. И мама перепутала меня с моей сестрой.
В детском саду скандировал истины простые и великие: хлеб – хозяину, мясо – Господу! Жизнь была понятна и хороша: тощих жалели, волосатых стригли, бездельников наказывали. С уроков отпускали только на казни государственных преступников.
Теперь же, смотрю, награды полагаются всем! Чуть ли не «за участие».
До добра не доведёт поощрение просто участия.
Реальность как-то настораживает. Мелочность детенышей возмущает. Чувствуешь себя питекантропом в аэропорту. Голый, дикий, злобный. Бежишь на полусогнутых. Понятно, что без билета не пустят в бизнес-класс. Придется в экономе лететь, выкусывая блох. Жизнь свистит мимо.
Какой смысл в детском конкурсе, если проигравших не волокут за ноги на расправу? В чем тогда смысл победы?!
Коротко обо всём
Немногие знают, что я:
а) Работал год коком на танкере в Тихом океане.
б) Шесть месяцев носил имя Евгений.
в) Был импрессарио у колдуньи Любы.
г) Играл на сцене адмирала Нахимова.
д) Учился в духовной семинарии.
е) Трудился в 93-м заместителем руководителя аппарата Демократической партии России.
ж) Публиковал в журнале «Пионер» стихи про любовь.
Проснулся в гостиничном номере…Под тему Мышиного короля из “Щелкунчика”, которой у нас обычно иллюстрируют новогоднее рождество, пробежался по номеру, чтобы, как Робинзон Крузо оценить место своего ближайшего заточения. В ванной сгрёб все флакончики и засунул за пояс одноразовые шлёпанцы. Взвесил на руках полотенца, прикидывая каким что вытирать? Не сходилось. Вот это – под ноги. Этим – обильное туловище своё, этим – руки, это – для головы, пусть! А это?
И то вон, не сказать, маленькое, им что обтирать или даже заматывать? Озарённый мрачной догадкой, приложил самое маленькое полотенчико, сравнивая, нервно дёрнул щекой, отбросил прочь. Может для лилипутов такие полотенца подкладывают в ванные? Для карликов-баянистов, играющих на баяне по-трое с использованием ног? Загадка. Потом спускал воду в унитазе. Из озорства. Хихикал. Потом, надел на голову шапочку и полез под душ. В душе семь рычагов и у каждого рычага до пяти положений.
Хлестал то кипяток, то ледяная вода. Кричал под дымящимися струями молоденьким подопытным шимпанзе, но экспериментов не прекратил и поочерёдно вывернул все вентили, перещёлкнул все рычажки и у душа что-то с хрустом провернул по ободку. Под кипятковыми струями,приплясывая и визжа, доказал превосходство своего разума и свёл сложный душ с ума. Душ стал выдавать пар в кабинке. Я думал, что такой специальный успокоительный газ, как в фильмах про Бонда. И косолапенько отбежал в дальний угол, прикрывая обожжённое лицо неопределённым ранее полотенцем. Но пар оказался обычным, не успокоительным, в влажным и тяжёлым. Неприятным. Перекрыл все клапаны и вентили. Постоял посреди ванного погрома. Потом спустил воду в унитазе ещё раз и вышел.
Изучил содержимое мини-бара. Ерундла какая-то.
Включил телевизор. Телевизор сразу предложил широчайшия ассортимент арабских телеканалов. На канале Мучеников во имя имама Али показали, как вешают мужика. Потом мои суданские любимцы порадовали музыкой. Пять мужиков в балахонах как у смерти терзали напольные скрипки и выли в разных тональностях. Шестой, тоже в балахоне, вышел и сел на ковёр чуть поодаль, помолчал, поднёс руки к ушам и присоединился к вою.
Я, прищёлкивая пальцами, покружился перед телевизором, ожидая прихода весёлого настроения. Потом отошёл к окну и посмотрел в него. За окном была грязновая зима и вороны, обнимающите друг друга крылами. За спиной наяривал сводный оркестр нильской филармонии. Переключил канал и попал в царство платного вещания. Анонсы вдохновляли. Яростно терзая пульт, нашёл своё любимое – про животных. На энималпланет, слава богу, показывали фильм прол помёт разных животных.
Вот слоновий – дымящейся и полезный. Вот очень интересный бегемот, который разбрызгивает свой помёт, привлекая внимание самочек. Я заинтересовался. Потом стали показывать энтузиастов-исследователей в жёлтых перчатках и я переключился.
Выворачивал карманы и тряс над кроватью брюками, пиджаком и даже шапкой. Запускал по локоть руку в карман кашемирового пальто. С головой погружался в бумажник. Не готовы мы к приключениям. А только к порокам готовы. Беглый осмотр содержимого карманов эту мысль прекрасно иллюстрирует. Мотков лески, крючков, увеличительных стёкол, топорика, треноги с котелком, фонарика – как не носил с собой, так и не ношу. Жизнь ничему не учит меня.
Пороки наполнили мои карманы малопригодными на одиноком острове вещами. С кем я буду веселиться на острове, что б сгодились три штуки в упаковке? Сам с собой? Ну, в этом смысле я себе доверяю.
Новости про мое заселение в мою же квартиру пока такие – сутки придётся проболтаться в отеле, прежде чем отворят мне мои волшебные двери. Буду обустраиваться в гостинице. Для начала закажу себе завтрак в номер и затаюсь, сверкая глазками-бусинками, в углу.
В комании подманенных на яблочко в платочке детей ходил в кинематограф. Зачарован прогрессом, ходил, разинув рот и направо, и налево. Дивилсся всему. Т.к. на руках оказались дети, которых пока не решаюсь продать на чужую сторонку в кабаре какое или в услужение пристроить, то пошли на мультипликационный фильм. Выбор пал на “Трёх юогатырей и Шамаханскую царицу”. Посмотрел весь фильм молча, внимательно. Встал и вышел. Лютое лесное чёрное скучное говно.
При Сталине всех создателей этого фильма ждало бы суровое и справедливое наказание. Мужчины, создатели этой русофобии, нервно рубили бы уголь на Воркуте. Причатные женщины шили бы парашюты или пели бы арии в оперных театрах Сусуманлага. Вернулись бы зато с золотыми зубами и в мехах.
Мультфильм не просто глупый, он ещё и двуличный до ужаса. Ну это как детям представление устроили, а чтобы взрослые не скучали, то мама с Дедом Морозом целоватьмся взасос начали по пьяной лавочке, прямо тут же, у праздничной ели.
Advertisements
Author Posted on Author Posted on Categories Tags ,
Во время давней археологической экспедиции жил в семье у староверов. В раскольничей деревне, на берегу могучей грязной реки.
Не в доме, понятное дело, а в сарае таком специальном. Я как в тот сарай зашёл, сразу понял – дело нечисто, явственно пахнет раскольничьим колдовством. Многие знают, что я из семьи потомственных православных степенников происхожу. Повадки врага знаю. По стенам сарая какие-то ветки, в углах гвозди. Если посчиать количество гвоздей будет, непременно, тринадцать.
Гвоздики, вбитые как-бы случайно, все новые. Первейший признак того, что ждали тебя тут. Средство от такого набёга есть, но оно неприятное. Своих кодунов раскольники называют шептуны и волховиты. Между первыми и вторыми есть серьёзная разница в подходах и непремиримость. Распознаются колдуны и подколдунки просто. Хромают они или палец есть кривой. Хромой хромого воспитывает. Явный признак.
Вот композитор Малер подражал походке своей мамы, привык – так и хромал потом всю жизнь, очень мамочку любил. Так это музыка- дело нехитрое, тем более в малеровом понимании. А сельское колдовство – вещь серьёзная. Например, колдун никогда не скажет “заклятье” или “морок”, а обязательно скажет “стих”. “Я счас вам стих почитаю”, “почитай стих нам” и пр. – верный признак того, что вы в логове у колдунов или в сельском клубе, в библиотеке.
Под портретом хищного Паустовского. Разница невелика, если честно. Вы теперь запросто сможете выявлять шептунов. Услышите слева от себя где негромко читаемого Бродского – смело тычьте в тот угол горящим поленом. И что, что музей?! Хуже не будет. Нет полена – связка ключей подойдёт. Услышали за спиной строки Пастернака, рифмы Гиппиус – немедленно перекатывайтесь через себя с подсечкой и выходом на болевой. Не надо смущаться, если завалите каку-то безобидную, с первого взгляда, старушку. Зло многолико.
Я в классификации хозяев был градской или недовярок. Т.е. недоверок. По классификации хозяев – злобное исчадия ада. Но некрупное. Такой, знаете, средних размеров гадкий таракан в чёрной лапе Вельзевула. Но в целом, относились неплохо. С кольями не гонялись, стекла в молоко не кидали. Непривычная для меня душевность.
Естественно, что как и полагается мелкому бесу начал строить куры хозяйской дочке. Девушка красы изумительной была. Нет, а что мне было ещё делать в деревне? После раскопок? Стоять лицом к забору и смотреть как растёт облепиха?
Дева та рассказала мне чудную сектанскую историю, про падшего ангела. Которая просится на страницы альбомов, длрузья.
А и бог-то послал ангела женщину одну умЕртвить. Приходит ангел к той женщине, а по ней трое дитять ползают по ней, больная она, плчут. Ангел думает-стоит: “Как же это будет? Ведь и детки тогда поимутся за мамкой!” И не стал мертвить женщину. Бог засердился, что он так сделал, и наказал его, на землю спустил. Говорит: “Сам теперь ходи по земле, страдай. И христианствуй на земле, пока не изомрёшь весь. И на земле будешь, покуда тебя ангелом не назовёт строгий до других человек. Назовёт строгий тебя ангелом, я тебя обратно возьму, в рай…”
Ангел стал человеком жить и так жил плохо, всё бедовал да маялся. Не было ему счастья никакого совсем. Пока его к господам не взяли фурманом служить. А господа те докторами работали – лечили людей и с того жили. И говорит ему доктор главный: “Ты вот как, сирой, что я тебе скажу, то ты и сполняй. Вот мы поедем к больному, мимо кабака с водками, там люди злы стоят – ты быстро едь. А как мимо школы поедем – там друзья мои, мне с ними говорить надо, так ты медленно едь!”
А ангел глупой кажился. Мимо кабака медленно едет, а мимо школы как припустит коней. Ну, доктор сердиться начал и говорит: “Почему ты такой непослушный? Я тебе сказал: как мимо кабака ехать – быстро, а как около школы -помаленьку” -“А вот, как мы ехали мимо кабака, там сидят два человека, и они набожные и такие разговоры вели духовные, что забавно было слушать. Я и ехал помаленьку. Амимо школы ехал, там злой учитель дитя бил, чертей славил, яи боялся, что они нам на шею заскочут…”
Тогда доктор сказал: “Так ведь ты ангел!” Фурман возьми и пропади. А доктор лечить совсем перестал и в город уехал, его видели потом некоторые”.
А потом у меня многие интересуются насчёт моего отношения к тому, к этому. Я из той деревни еле уехал. На кафедре еле признали. Из университета уволился, стати, вскоре. Стал тем, чем стал в итоге.
Чего-то в журнале “История упадка нравов” не хватает. Где-то происходит творческая недорботка.
Вчера утром хмурился и смотрел на выбрасываемые из дома харчи, оставшиеся после новогоднего, господи прости, суаре.
Всякий раз, готовясь к празднику, изображаешь из себы европейца. В ноябре, буквально, говоришь громко в людном месте: “милости прошу, милости прошу, всегда буду рад видеть в гостях у ели и угостить-с, чем бог послал -каждому-с по бутербродику с килечкой, бокал освежающего лимонада, яблочко…”
И веришь себе в эти минуты. Представляешь себе трезвые и чистые картины празднования. Вот гости синхронно опускают в стаканы с тёплым молоком сухие бисквиты и негромко объясняются в любви к мызЫке. Вот мы все сидим вокруг стола и играем в библейское лото, читая по памяти из Давида Псалмопевца места по цифрам, выпавшим на бочонках. А вот, подпрыгивая и хлопая в ладоши, слушаем мы, раскрасневшиеся, с блестящими глазами, поздравлние нашего грозного повелителя.
На практике же, на суровой практике, утром 4-го января, кутаясь в шубу, которую выворачивает метель, стоишь на крыльце,в нахлобученной шапке, вцепившись в перила и по-вольтеровски горько смотришь на растущую внизу груду несожранного, искромсанного, обгрызенного и прихотливо перемешенного. Специально что ли гости так забаляются? Зачем было это мясо: и то и особенно вон то, другое?!
Зачем гусей пять штук замучали в духовке? Торты эти…
Author Posted on Categories Tags ,
Утром объявил собравшимся за завтраком, что перепрофилировал наш центр пролетарских оргий в молочный санаторий. Цепко оглядывая собравшихся, потряс перед ними счётами и объявил сумму убытков от бесчинств и излишеств. Сумму несколько преувеличил для ровного счёта. “Друзья! Пора приходить ьв себя! Ещё не поздно” – вот так я сказал и ещё раз счётами потряс. Давайте, родные, стареть опрятно!
После завтрака был вынужден уехать в город. По возвращению понял, что санаторий открывать рано. На полдник, под беспощадный свет люстр, спускались гости бережно, держать за перила, друг друга, стены и портьеры. У меня, свежего, румяного, пахнущего морозцем человека лица друзей вызвали неприязнь. И я был готов даже высказаться в этом смысле. Но тут показались наши дамы. Одну-то я ещё утром углядел и замахнулся на неё табуретом, потому как не признал.
Эта меня не простила, смотрела на меня холодно и презрительно. Мой истошный крик “Старуха! Старуха за мно пришла! Свечей несите! Огня! Ещё огня!”, видно, забудет она не скоро. А не надо было ко мне без стука вваливаться под надуманным предлогом… Глядя на дам, встал из-за стола и вышел в кабинет, к сейфу. Порнял, что с таким женским состоянием праздник действительно надо заканчивать.
Не знаю, как в приличных домах, а у себя в хвойном лес я завёл порядок: приехали гости, объятья, улыбки. Поздоровались. Разговорились. То-сё. А через час я с ящиком захожу и с гостей ценности собираю. В основном, с женщин. Причина проста – нацепят на себя бриллианты, изумруды и жемчуга. А потом обязательно что-то потеряют во время чувственных плясок. И будет вой до неба, слёзы и крысиные взаимные подозрения. Я один такой новый год уже отпразновал. Забуде не скоро.
Тогда девушка Света приехала в какой-то проволочной шапке с висюльками по переферийному ободу. Вне больничных стен и не в ставке Батыя такой головной убор смотрится диковато. По мому разумению, такие волшебные шапки баба должна надевать, когда вызывает летучих обезьян у распахнутого окна. Или танцует фокстрот в Чикаго, накануне отмены Сухого закона. Идеально, конечно, эта шапка смотрелась бы на деве в гробу, под курганом. Ну, а молодая моя современница в такой шапке появляться среди живых людей не должна. Походила Света в этой прелести, поблестела висюльками, вызвала змеиное шуршание в сердцах остальных участниц необъявленной войны.
А потом застолье сменилось танцами, потом ещё одно застолье случилось, потом все кинулись в лес, потом из лесу, потом снеговики, потом баня и ныряния, потом всех сморил тяжёлый сон в серпантине. Проснувшись и сухо сглотнув, волшебной короны своей Света не обнаружила. Я прибежал на крики и рукой закрыл свои глаза. В угаре свирепых поиков Света не успела побеспокоиться найти остальные свои пропажи. А поверьте, они были! Поэтому я кинулся и довольно быстро отыскал сначала светины трусы.
В остальных спальнях нашли остальные кружевные предметы. Маршрут отхода к окончательному сну у Светы был, на мой вкус, несколько причудлив, если не сказать более выразительно, но кому я могу быть судьёй? Нашли почти всё, но не нашли короны. Это были чудесные посленовогодние сутки. Вой, плач, звонки по телефону, проклятья, обвинения в краже, призывы каки-то мутных друзей-мусоров на помощь, беготня, визги.
Всё это Света проделывал неутомимо. При этом ещё и пила с двух рук, чтобы успокоить нервную систему. Я сначала как-то пытался соответствовать, а потом устал. Перестал бродить за ней и успокаивать. Да и Света тоже притомилась к ночи. Оглядев разворошенное поисками родовое гнездо своё, вышел я во двор. И увидел снеговика. В снеговик было вбито несколько (три) моркови.
Одна символизировала нос. А две остальные подчёркивали открытость снеговика всем видам удовольствий. Вот на третьей моркови, наиболее, я считаю, возмутительной, и болталась эта грёбаная светина тиара. А возле неё прыгали две весёлые вороны.
С той поры отбираю у гостей всё ценное, а потом возвращаю, конечно, тем, кто вспомнит.
В каком кулаке, спрашиваю. Шутка. Просто вываливаю на стол – нате! забирайте, мне лишнего не надо. На свежего человека эта сцена может произвести неправильное впечатление, но таких у меня в гостях не бывает.
Проводил наиболее стойких товарищей, уминая их в салон автомобиля ногами. Проверяя багажник, чуть было не был сам увезён и проехал в развевающемся халате метров сорок, держась руками за бампер. Тормозил ногами и разинутым ртом, которым собрал богатую жатву из несвежего снега с казахской, как выяснилось, суховейной пылью. Не могу сказать, что мне понравилось, но радует то, что руки мои по-прежнем крепки.
Потом прошёлся, вздыхая и отплёвываясь песком, по помещениям.
Сел у раскрытого рояля и задумался, подперев выразительную голову свою кулаками, по прежнему сжатыми по толщине бампера.
Ещё перед тем обжигающим моментом торжества, когда я в распахнутой белой шубе на голое тело и в высоких лаковых сапогах на платформе, начал кружиться притаптывая левой ногой и поводя плечами, обратил внимание на то, что половина собравшихся яростно отправляет кому-то смс-сообщения. А эти “кому-то” тоже, видно, сидят за столами, но отвечают регулярно. У всех такая насыщенная жизнь, что даже на степеннное боярское величальное застолье времени нет. Раньше всё было как-то иначе. Без вот этого телеграфирования.
Раньше, если уж в промежутке между блюдами захтелось тебе эдакого, знаете, общения, то, поглаживая бороду, выбирая из неё гусиные ошмётки и давленную бруснику, поманишь взглядом кого из расторопных и басовито эдак: “Прохор, ну, ты там распорядись, значит, чтоб поприличней…” И вот уже Прохор вталкивает в жарко топленную горницу какого ни есть собеседника с вываливающимся чемоданом подмышкой. Усаживают его напротив тебя, чуть поддавливая на плечи, несут ему на едином блюде, что собрать смогли второпях: поросёнка холодного, пирога с грибами, квашенины хрусткой, лебяжий полоток под луковым томлёным взваром на сливках, пряника аржаного с патокой, полоску арбузовую. Сам, не чинясь, нальёшь в стакан отогревающемуся из гранной хрустальной бутыли перегонного вина.
“Давай, гостюшка, исповедай нам про диковины какие, что где видел, пока ваш литерный мы в степи не встретили-остановили, как жить дальше думаешь?”
Тут и остальные сотрапезники подтягиватся начинают. Тоже им любопытсвенно. Тоже хочут время провесть с душевной пользой, пока состав на путях выгорает да разбеглых по сугробам долавливают в лесополосе, да пока казённого казначея досками деловито давят и пятки ему подщетинивают.
Так за неспешными распросами ночь новогодняя и пролетает. Один то расскажет, другой же – иное. Тут тебе и про электричество, и про кораблекрушения и про про графинь, и про что хошь. Кто и споёт, кто и попляшет.
Так как-то на душе радостно и светло от всего этого. Дослушаешь про разлучённых детей американского маркиза – Жози и Джеймса, встанешь, вытирая слёзы, губу покусывая, оботрёшь на крыльце лицо снежком обмятым, гарью припорошенным, да прямо так, с красными глазами, но белою душой, сядешь в розвальни. “Прощевайте, люди добренькие! Лихом мя не поминайте, християне столичные!” Да сапогом в спину возчику – гони, родной, дави, за всё плачу! Пока со станции выезжаешь, всё рукой машешь оставшися. Кто из сарая на карачках выползает, придерживая руками что бог послал, кто на заборе повис в вывороченной женской шубе с перелиной и стеклярусом, кто к колодезному вороту привязан, льдом на башке искрится в рассветной синеве…
Но рады все, живы! Вон уже валенки чужие примеряют, хвастаются часами или муфтой новой. Всех трясёт, конечно, но это озноб не смертельный. Потому как жизнь – она всё превозмогает и на пепелище возродиться наровит. “Скоро, ох, вернусь! Смотрите тут у меня!”, – прокричишь весело. А тебе в ответ хриплый вой “агаа, да, понятное дело!” И звонарь на колокольне ногами в колоколе качает – бом, бом! Вот он – настоящий Новый год. А не когда мандарины и пьяные карлики на ходулях.
Теперь, конечно, всё не то. Химия какая-то. Нет естественности. Сидим в заведении в односложным названием, выбритые, загорелые, невесёлые люди.
Author Posted on Categories Tags ,
Иногда некоторые люди делают незнакомцам всяческие подарки. Бродят весёлые и шальные по улицам, суют оробевшим встречным сюрпризы, кричат: “С новым годом! С новым счастьем!” Обычно так делали командировочные газовики в районе гостиницы “Россия” до 1987 года, примерно.
А есть люди, которые немногословно вывешивали поздравительные газеты в подъездах кооперативных домов в районе улицы Усиевича. В этих газетах были фотографические монтажи с ракетами и нотами. Были там ещё стихи. Жители кооперативных домов, дожидясь третий год решения своего вопроса и вылета в Вену, очень, конечно, ждали этих стихов.
Вот и любимый мой писатель В. Березин порадовал читателей своего журнала рассказом про Деда Мороза. Огромное количество людей завидует писателю В.Березину. Он один владеет таинственным искусством игры бровями в тексте. Порой у меня складывается ощущение, что писатель В.Березин пишет свои рассказы умершим членам Политбюро.
Так и видится эта картина: писатель В.Березин сворачивает рассказ в трубку и отправдяет его куда-то в серую стену пневмопочтой, которая всасывает с некоторой жадностью березинский текст и с невесёлым чмоканьем отправляет его в склеп, в мумицированные руки прежних великих владык, сидящих в пыльных бордовых креслах у платиковых столов с кнопками и тугими тумблерами.
Так вот сегодня я умудрился прочесть в тесте писателя В.Березина такие строки:
—————————-
За стойкой, под портретом Деда Мороза в дубовой раме, стрекотал факс. Бумага ползла по ковролину, складываясь причудливыми кольцами.
—————————-
Многие люди обладают удивительным качеством. Пишут про обыденные, вполне приземлённые вещи (семья, пищеварение, работа, соседи, здоровье, родственники) с такой искренностью, с такой страстью, что хочется бежать прочь. Не покидает впечатление, что всю эту бурю переживаний человек не печатает на компьютере в тепле и сытости, а морзянкой выстукивает обгоревшей головой о закопчённую сталь бункера под сипение горящей системы фильтрации.
У меня есть немало драматически одарённых знакомых, которые живут в таком режиме годами целыми семьями и поколениями. Утром встали, перекатываясь и качая маятник, выбежали из своих укрытий и тут же начинается страшная трагедь. Голоса звенят, общая вибрация такая, что бабушка, сипло воя, сидит на комоде с двумя чешскими вазами в руках, а по полу катаются домочадцы, пытаясь дотянуться пальцами до глаз собеседника. Решается вопрос: кто будет яичницу, а кто хочет омлет…
Завидую. У меня как-то не получается, чтобы на всю катушку. Не получается смешать чувство собственного достоинства и ненависть к семье. А без этого смешения всё, понятно, насмарку.
Акияма (член нижней палаты японского паламента) был в 1904 году арестован токийской полицией по подозрению в государственной измене и посажен в тюрьму. Акияма публично выдал планы японского генрального штаба по отвоеванию “всего Тихоокеанского побережья России”. Вышел в эфир, практически, открытым текстом.
Степень готовности Японии к войне с Россией удачно иллюстрирует список токийских учебных заведений, составленный Акиямой, в которых углублённо изучался русский язык.
1. Токийская школа русского языка.
2. Токийское высшее училище иностранных языков. Кафедрой русского языка заведовал бывший офицер военно-морского флота России Смысловский.
3. Академия генерального штаба.
4. Токийский юридический институт.
5. 1 токийское училище для мальчиков.
6. 2 токийское училище для мальчиков.
7. Около десятка религиозных православных школ.
И это только в столице.
Поэтому не очень удивительно, что во время осады Порт-Артура из японских траншей и галерей на чистом русском языке раздавались вопросы о здоровье и добрые пожелания. Обычно после таких вопросов и пожеланий, убедившись, что русские солдатики там есть, японцы пускали в туннели “серные дымы”.
А что это за ересь такая, социальный капитал какой-то?! Я ничего не заказывал! И почему социальный капитал (мой! мой! капитал!!!) колеблется в размерах. Уж не растрачиваю ли я этот социальный капитал? Уж не пользуется ли кто моей добротой?
Джон Шемякин
Дикий барин
Татьяне Никитичне Толстой - с бесконечной признательностью за строгую заботу и суровые наставления
… и другие звери
Сегодня был прогулочный день. Выходил к любезному моему сердцу народу, чтобы традиционно кидать в него вареное мясо, бисквиты и медные деньги.
Шествовал по нашей набережной, имея в поводу псадеда Савелия и псавнука его. Как ветхая барыня на вате, честное слово! Псавнука вынес из авто, усадил в снег и любовался горечью взгляда и без того не очень оптимистичного подростка. Псавнук уродился у нас с Савелием огорченным заранее.
Псадед по молодости был не такой. Он постоянно лупасил лапами и хвостом по полу, визгливенько лаял, бегал как умалишенный туда-сюда, наводил порядки, строил планы, хитрил, изворачивался, подворовывал. Подворовывал и просто так, и с далеко идущими замыслами.
Мой кот-душегубец на излете своей карьеры решил дать последнюю гастроль. И внезапно принялся изводить беспечно живущих в поселке грызунов. Причем действовал расчетливо и хищнически. Таскал каждый день по три грызуна и укладывал их неаппетитные тела рядом с моими прикроватными тапочками. А иногда укладывал прямо в тапочки. Это было неприятно.
Неприятно вообще иногда просыпаться. Даже усыпанному чужими деньгами. Неприятно утром видеть того, кого предупреждал еще вечером, что пьяной валиться на кровать в туфлях - это к мозолям. И пробуждаться с грызунскими телами, сложенными в твои тапочки, тоже неприятно.
У грызунов ведь тоже какая-то там жизнь была. Может, они плели венки по вечерам, надевали их себе на головы и задумчиво, с некоторым недоверием, смотрели на звездное небо, уминая лапами разбухшие тугие щеки. Строили грызуны планы, стряхивали друг на друга капельки росы. Что там еще делают хомячиные ромео и джульетты?
И вот лежат они у меня в ногах, молодые, не виноватые ни в чем. Это сбивает мою настройку на доброту, которой я занимался весь предыдущий вечер, злобно вертя ручки настроек на своем железном сердце.
Коту злодеяния не поставишь в вину. Он таков, каков есть, как его родили семьдесят три года назад. Он появился в семье котов-душегубов, мужал в атмосфере насилия и, состарившись, в толстовство не ударился. Жил как мог, разорял, давил и требовал. Куда мне его было направлять? Как улучшать? Чем раздабривать? Не знаю.
Поэтому, вздыхая, хвалил кота за завтраком. Предъявляя его в качестве примера своим домочадцам. Смотрите, говорил, смотрите на Фунта нашего, на бодрого ветерана. Не может собирать для меня полевые цветы - выражает свое преклонение передо мной посильными хомяками. Дождусь ли чего подобного от вас, постылые? Вы хоть состругайте мне что, сплетите, не знаю, скомкайте или разогрейте. Про кофе даже не заикаюсь, но местоблюстителя как-то уважайте, разучите что-нибудь…
И так нудел почти все томное лето.
Пока не проснулся от ощущения неприятного хомяка на лице.
Не открывая глаз, поскорее захлопнул рот, доверчиво распахнутый навстречу ночным чудесам и возможным соблазнам. Продолжая страстно храпеть с подвыванием, засунул руку под подушку, нащупал рукоять.
Я человек современной направленности. Меня удивить трудно, я в городе бывал. Но хомяк над красиво очерченной губой и чей-то язык на моем высоком лбу - это сочетание для меня тогда было новым. Теперь-то все иначе, конечно.
Открываю лазоревы очи свои - Савелий! Смотрит на меня с нежностью, язык вывалил, глаза выпучены от преданности, уши растопырены. Меня копирует во всем. Аферист даже в малом.
Вот, намекает, изволите ли видеть, какие собачки-с бывают удивительно полезные, зря вы ругалися про прежний случай с ковриком и ботинком, то мелочи, а вот, полюбопытствуйте для интереса, спросите у меня, а где ж наш умница Савелий, что за гостинец скусный он хозяину добыл и принес на второй этаж, давайте уже вставайте, будем кусаться за ваши руки, всячески прыгать и все прочее с костями! А?! Вставайте! Будем мячик рвать! Рвать! И ту еще рвать будем, ту! Тугомясую! Противную которую, с полотенцем! Она такое про вас говорит! И машет полотенцем страшно, страшно… подлая! Рвать ее будем весь день, а? А?!
Отругал я тогда Савелия. Савелий отбежал прочь в страшном подозрении, что мир вокруг него сговорился затерзать собачку смышленую. Что когнитивный диссонанс - это не выдумки бездомных сговорчивых подруг, не фантазия, а настоящая правда жизни.
«Состояние психического дискомфорта индивида, вызванное столкновением в его сознании конфликтующих представлений, - проговорил про себя Савелий внушительно, - если по простому-то говорить. Зря я у старого пятнистого шизофреника хомяка спер, надо было, видать, самого старого идиота к этому, который… к этому, короче, тащить. Этот который с утра не соображает вообще ни хрена, надо было его брать на заботе моей о коте его вонючем, на соборности нашей, на силе сплочения. Притащить пятнистого к постели, чтобы не пикнул, за шкирняк, разбудить этого которого и так радостно залаять. Чудо! Чудо! Радость какая неожиданная! Явление! Сам этот проснулся, хоть и не обещало того вчерашнее возвращение из серого дома с красной крышей!»
Принесенная в кульке Глафира первым делом порысачила ловить моего стодвадцатитрехлетнего попугая-бухаринца.
Попугай переживает сейчас очень сложные времена. Я остроумно называю его маразматические выходки кризисом среднего возраста.
Раньше попугай символизировал мой главный тезис о том, что для настоящего мужчины разум, чувства и нормы общежития - это досадные наросты на репродуктивной системе. Пятнадцать лет назад мой пернатый аристократ открыл для себя целебные поддерживающие силы алкоголя. Роман попугая и синьки вспыхнул так жарко, что я даже интересовался у Федюнина адресом клиники для пожилых алкоголиков с манией преследования.
Федюнин, кстати, первый наливший попугаю водки в ананасовый сок, наш коренастый совратитель, сдержанно ответил, что надо уважать слабости других и не выпячивать недостатки окружающих.
Пробухать мою хату мы попугаю не дали, попугай взял себя в лапы, увидев мою назидательную пантомиму о своей возможной будущности. Случайно эту пантомиму увидел тогда еще моложавый кот Фунт и уверовал.
Завязавший попугай - это натура, слепленная из нервов, боли и подозрений. Поэтому времена у него последние тринадцать лет не очень простые. Мы, окружающие, его не радуем, не радует вид за окном, а то, что радует, - оно заперто.
Зато выщипанные по запойному ужасу перья не летают по помещениям. А то было дело: общипал себя до лысин, колдырь. Страшно было смотреть, а он еще в идиотическом трансе выбегал к гостям…
И вот теперь к псадеду Савелию, аксакалу кошачьей национальности Фунту, попугаю и, видимо, собакомыши Мыши взошла британка Глафира.
Которая официально вообще-то Персефона, но это я счел чрезмерным.
Попугай, Глафира и Савелий
Когда попугай приходит в возбуждение свое старческое, разбрасывая куски фруктов и орехов, Глафира Никаноровна просто обмирает в счастье своем. Какой! Господи, какой же он! Какой весь… прямо… такой!
Начинает как-то суетливо выбегать, позировать на секунду-другую, потом опрометью за угол бежит, менять образ.
Выходит в новом, снова не то! Не то надела! Все не то! Снова за угол!
А там этот мужик Савелий по-простецки что-то поджирает из миски. Хвостом лупасит и даже как-то подвывает над жратвой.
Прочь, постылый, я в волнении, я и сама не соображу, что со мной! Ах, матушки нет, не спросишь, что, что делать, как пленительно изогнуться, чтобы тот… Чтобы тот, на шкафу… Он такой! Он умный и очень… прекрасный!
А кто я ему?! Никаноровна какая-то…
Пометавшись, Глафира выходит в простеньком, сама нежность и свежесть, несмело переступает, смотрит на старого идиота на шкафу с таким, понимаешь, недоумением. Мол, впервые я тут, билет утерян, не знаю, что и делать… Вот тут посижу. Лапки вот у меня. Такие вот. Лапки. Что скажете? Я вам не мешаю? Нет? Я тогда еще тут посижу, просто не соображу даже, что мне и делать-то. Отдышусь. Как только вас впервые увидела, понимаете, во мне что-то…
Тут, нажравшись, врывается Савелий Парменыч. Он в кураже. И свое отожрал, и кошачье тож. Гул-ляем, бра-та-ва! Че тута прищурилися все?! Че притихли, спрашиваю?! Ты, носатый, че лупишься?! Че пыришь, говорю, пернатый?! Спустись, потолкуем… Сидит он! Закисли, смотрю! Кадрилю я вам тут сейчас сбацаю, по-городскому, значит, с вывертом! Счас я вам тут спляшу-станцую! Да! Да! Иди сюда, крыса! Тебе говорю, полосатая… Я тебя буду зубами, а ты, вроде как мамзель, ты вырывайся несильно! Я праздника жажду! Паскудина какая! Меня!.. прекращай! Меня прекращай! Когтями в морду! Это нос!.. Па-апаша! Бать, я к тебе прибежал, извини! Что творят! Глянь, глянь, глянь! Ты посмотри, да, да, кого ты тут развел! Это ж гады! Ты добрый, да, да, да! И развел! Они тебя обжирают! Давно хотел сказать! И тот, носатый, и эта, с когтями вонючими! Жрут все время… И у меня жрут! Жрут! Я подголадываю, кстати, все время! Просто молчал! Кидай в того швабру! Я его с земли возьму. А эту за шкирняк держи, она хитрая, хитрая! Видишь, че тут у них? Заладилося, заладилося у них тут все! Дай мячик! Ну дай, ладно тебе, мячик дай, ну дай, дай, дай мячик! обожаю тебя! обожаю, бать, веришь - нет?! дай мячик! Кидай его! Мне! Мне кидай!..
Дизайн обложки – Василий Половцев
© ООО «Издательство АСТ», 2016
Татьяне Никитичне Толстой – с бесконечной признательностью за строгую заботу и суровые наставления
… и другие звери
Савелий
Сегодня был прогулочный день. Выходил к любезному моему сердцу народу, чтобы традиционно кидать в него вареное мясо, бисквиты и медные деньги.
Шествовал по нашей набережной, имея в поводу псадеда Савелия и псавнука его. Как ветхая барыня на вате, честное слово! Псавнука вынес из авто, усадил в снег и любовался горечью взгляда и без того не очень оптимистичного подростка. Псавнук уродился у нас с Савелием огорченным заранее.
Псадед по молодости был не такой. Он постоянно лупасил лапами и хвостом по полу, визгливенько лаял, бегал как умалишенный туда-сюда, наводил порядки, строил планы, хитрил, изворачивался, подворовывал. Подворовывал и просто так, и с далеко идущими замыслами.
Мой кот-душегубец на излете своей карьеры решил дать последнюю гастроль. И внезапно принялся изводить беспечно живущих в поселке грызунов. Причем действовал расчетливо и хищнически. Таскал каждый день по три грызуна и укладывал их неаппетитные тела рядом с моими прикроватными тапочками. А иногда укладывал прямо в тапочки. Это было неприятно.
Неприятно вообще иногда просыпаться. Даже усыпанному чужими деньгами. Неприятно утром видеть того, кого предупреждал еще вечером, что пьяной валиться на кровать в туфлях – это к мозолям. И пробуждаться с грызунскими телами, сложенными в твои тапочки, тоже неприятно.
У грызунов ведь тоже какая-то там жизнь была. Может, они плели венки по вечерам, надевали их себе на головы и задумчиво, с некоторым недоверием, смотрели на звездное небо, уминая лапами разбухшие тугие щеки. Строили грызуны планы, стряхивали друг на друга капельки росы. Что там еще делают хомячиные ромео и джульетты?
И вот лежат они у меня в ногах, молодые, не виноватые ни в чем. Это сбивает мою настройку на доброту, которой я занимался весь предыдущий вечер, злобно вертя ручки настроек на своем железном сердце.
Коту злодеяния не поставишь в вину. Он таков, каков есть, как его родили семьдесят три года назад. Он появился в семье котов-душегубов, мужал в атмосфере насилия и, состарившись, в толстовство не ударился. Жил как мог, разорял, давил и требовал. Куда мне его было направлять? Как улучшать? Чем раздабривать? Не знаю.
Поэтому, вздыхая, хвалил кота за завтраком. Предъявляя его в качестве примера своим домочадцам. Смотрите, говорил, смотрите на Фунта нашего, на бодрого ветерана. Не может собирать для меня полевые цветы – выражает свое преклонение передо мной посильными хомяками. Дождусь ли чего подобного от вас, постылые? Вы хоть состругайте мне что, сплетите, не знаю, скомкайте или разогрейте. Про кофе даже не заикаюсь, но местоблюстителя как-то уважайте, разучите что-нибудь…
И так нудел почти все томное лето.
Пока не проснулся от ощущения неприятного хомяка на лице.
Не открывая глаз, поскорее захлопнул рот, доверчиво распахнутый навстречу ночным чудесам и возможным соблазнам. Продолжая страстно храпеть с подвыванием, засунул руку под подушку, нащупал рукоять.
Я человек современной направленности. Меня удивить трудно, я в городе бывал. Но хомяк над красиво очерченной губой и чей-то язык на моем высоком лбу – это сочетание для меня тогда было новым. Теперь-то все иначе, конечно.
Открываю лазоревы очи свои – Савелий! Смотрит на меня с нежностью, язык вывалил, глаза выпучены от преданности, уши растопырены. Меня копирует во всем. Аферист даже в малом.
Вот, намекает, изволите ли видеть, какие собачки-с бывают удивительно полезные, зря вы ругалися про прежний случай с ковриком и ботинком, то мелочи, а вот, полюбопытствуйте для интереса, спросите у меня, а где ж наш умница Савелий, что за гостинец скусный он хозяину добыл и принес на второй этаж, давайте уже вставайте, будем кусаться за ваши руки, всячески прыгать и все прочее с костями! А?! Вставайте! Будем мячик рвать! Рвать! И ту еще рвать будем, ту! Тугомясую! Противную которую, с полотенцем! Она такое про вас говорит! И машет полотенцем страшно, страшно… подлая! Рвать ее будем весь день, а? А?!
Отругал я тогда Савелия. Савелий отбежал прочь в страшном подозрении, что мир вокруг него сговорился затерзать собачку смышленую. Что когнитивный диссонанс – это не выдумки бездомных сговорчивых подруг, не фантазия, а настоящая правда жизни.
«Состояние психического дискомфорта индивида, вызванное столкновением в его сознании конфликтующих представлений, – проговорил про себя Савелий внушительно, – если по простому-то говорить. Зря я у старого пятнистого шизофреника хомяка спер, надо было, видать, самого старого идиота к этому, который… к этому, короче, тащить. Этот который с утра не соображает вообще ни хрена, надо было его брать на заботе моей о коте его вонючем, на соборности нашей, на силе сплочения. Притащить пятнистого к постели, чтобы не пикнул, за шкирняк, разбудить этого которого и так радостно залаять. Чудо! Чудо! Радость какая неожиданная! Явление! Сам этот проснулся, хоть и не обещало того вчерашнее возвращение из серого дома с красной крышей!»
Глафира
Принесенная в кульке Глафира первым делом порысачила ловить моего стодвадцатитрехлетнего попугая-бухаринца.
Попугай переживает сейчас очень сложные времена. Я остроумно называю его маразматические выходки кризисом среднего возраста.
Раньше попугай символизировал мой главный тезис о том, что для настоящего мужчины разум, чувства и нормы общежития – это досадные наросты на репродуктивной системе. Пятнадцать лет назад мой пернатый аристократ открыл для себя целебные поддерживающие силы алкоголя. Роман попугая и синьки вспыхнул так жарко, что я даже интересовался у Федюнина адресом клиники для пожилых алкоголиков с манией преследования.
Федюнин, кстати, первый наливший попугаю водки в ананасовый сок, наш коренастый совратитель, сдержанно ответил, что надо уважать слабости других и не выпячивать недостатки окружающих.
Пробухать мою хату мы попугаю не дали, попугай взял себя в лапы, увидев мою назидательную пантомиму о своей возможной будущности. Случайно эту пантомиму увидел тогда еще моложавый кот Фунт и уверовал.
Завязавший попугай – это натура, слепленная из нервов, боли и подозрений. Поэтому времена у него последние тринадцать лет не очень простые. Мы, окружающие, его не радуем, не радует вид за окном, а то, что радует, – оно заперто.
Зато выщипанные по запойному ужасу перья не летают по помещениям. А то было дело: общипал себя до лысин, колдырь. Страшно было смотреть, а он еще в идиотическом трансе выбегал к гостям…
И вот теперь к псадеду Савелию, аксакалу кошачьей национальности Фунту, попугаю и, видимо, собакомыши Мыши взошла британка Глафира.
Которая официально вообще-то Персефона, но это я счел чрезмерным.
Попугай, Глафира и Савелий
Когда попугай приходит в возбуждение свое старческое, разбрасывая куски фруктов и орехов, Глафира Никаноровна просто обмирает в счастье своем. Какой! Господи, какой же он! Какой весь… прямо… такой!
Начинает как-то суетливо выбегать, позировать на секунду-другую, потом опрометью за угол бежит, менять образ.
Выходит в новом, снова не то! Не то надела! Все не то! Снова за угол!
А там этот мужик Савелий по-простецки что-то поджирает из миски. Хвостом лупасит и даже как-то подвывает над жратвой.
Прочь, постылый, я в волнении, я и сама не соображу, что со мной! Ах, матушки нет, не спросишь, что, что делать, как пленительно изогнуться, чтобы тот… Чтобы тот, на шкафу… Он такой! Он умный и очень… прекрасный!
А кто я ему?! Никаноровна какая-то…
Пометавшись, Глафира выходит в простеньком, сама нежность и свежесть, несмело переступает, смотрит на старого идиота на шкафу с таким, понимаешь, недоумением. Мол, впервые я тут, билет утерян, не знаю, что и делать… Вот тут посижу. Лапки вот у меня. Такие вот. Лапки. Что скажете? Я вам не мешаю? Нет? Я тогда еще тут посижу, просто не соображу даже, что мне и делать-то. Отдышусь. Как только вас впервые увидела, понимаете, во мне что-то…
Тут, нажравшись, врывается Савелий Парменыч. Он в кураже. И свое отожрал, и кошачье тож. Гул-ляем, бра-та-ва! Че тута прищурилися все?! Че притихли, спрашиваю?! Ты, носатый, че лупишься?! Че пыришь, говорю, пернатый?! Спустись, потолкуем… Сидит он! Закисли, смотрю! Кадрилю я вам тут сейчас сбацаю, по-городскому, значит, с вывертом! Счас я вам тут спляшу-станцую! Да! Да! Иди сюда, крыса! Тебе говорю, полосатая… Я тебя буду зубами, а ты, вроде как мамзель, ты вырывайся несильно! Я праздника жажду! Паскудина какая! Меня!.. прекращай! Меня прекращай! Когтями в морду! Это нос!.. Па-апаша! Бать, я к тебе прибежал, извини! Что творят! Глянь, глянь, глянь! Ты посмотри, да, да, кого ты тут развел! Это ж гады! Ты добрый, да, да, да! И развел! Они тебя обжирают! Давно хотел сказать! И тот, носатый, и эта, с когтями вонючими! Жрут все время… И у меня жрут! Жрут! Я подголадываю, кстати, все время! Просто молчал! Кидай в того швабру! Я его с земли возьму. А эту за шкирняк держи, она хитрая, хитрая! Видишь, че тут у них? Заладилося, заладилося у них тут все! Дай мячик! Ну дай, ладно тебе, мячик дай, ну дай, дай, дай мячик! обожаю тебя! обожаю, бать, веришь – нет?! дай мячик! Кидай его! Мне! Мне кидай!..
Выхожу на лай и завывания. Бросаю мячик. Все как полагается. Савелий Парменыч дает гастроль с мячиком, Глафира Никаноровна на столе вздыбленная, но глаз с попугая не сводит все равно.
А попугай, уверен, думает: «Готт, херр крайсляйтер! Ист дис филяйхт дер орт ман дас конценртационслагер бильден ран? О! О! Дас веттер ист зо щен хайсс, абер щен! Я-я!»
И крылья в стороны: друм-друм-друм – фокеншау марширт!
Пока горит свеча
Очень хочется посмотреть на изобретателя, производителя и продавца свечи с запахом тлеющих дубовых (как выяснилось) поленьев и тлеющего (как выяснилось) мха.
Прямо в глаза им посмотреть.
Проснулся в ночи от запаха начавшегося пожара. Такого еще не очень бурного, а тихого, быстро бегущего меж перекрытий ласковыми язычками, скользящего к залежам бумаг в кабинете и библиотеке, вкусно облизывающего проводку.
Глафира Никаноровна ничего не чувствовала, она была утомлена успехом. Спала рядом, несколько разметавшись лапами. Одну лапу закинула на меня, и хвост, совершенно невкусный, кстати.
Тут в спальню вбежал дедопес Савелий. Как всегда ликующий и предвкушающий что-то хорошее. Не хочу видеть его на своих похоронах.
«Что, бать, горим, да?! да, бать, да, да, да?! конец нам всем?! Атлична!!!»
И попугай подал признаки неожиданной жизни, тоже прибежал врастопырку, крыла свои обгрызенные поднял. Параноик мой еще бодр, так скажу.
Втроем разбудили Глафиру Никаноровну, она все не верила, что праздник продолжается и снова будет фотосессия.
Вот что делать в такой ситуации? В ногах прыгает Савелий, попугай забрался на шкаф и оттуда подает команды. Глафира обмякла на руках. А по спальне аромат «мадридский костерок».
Свечечники, я вас всех запомнил! Прочие виновные уже понесли наказание.
Совсем все с ума посходили! Хочешь запахов – жги полено да обмахивайся им. Нет, надо придумать такое, что запаливаешь свечу и грезишь, улыбаясь, что тебе Иван Грозный в пытошной у уютно поскрипывающей дыбы.
Чего можно добиться таким ароматом, на что рассчитывать? Непонятно.
Нас губит общество всестороннего потребления всякого непотребства. Началось, понятно, с клубничных гондонов. А потом пошло-поехало.
Жду свечей с запахом работающего дизелька, оружейной смазки, умащенного волчьим жиром капкана. Зажег все разом по углам – красота, скидай кирзачи у шконки, портянкой чеши меж пальцами ног, все, дотопал, дома.
Как все начиналось
Как все начиналось еще до пса Савелия, то есть в 2010 году?
Не слишком заметно для себя, но превратился я в содержателя веселого зверинца. Что меня тревожит.
Это Дарреллу было хорошо и весело в своем зоопарке. Писатель Даррелл, судя по всему, крепко зашибал. Можно сказать, бухал с двух рук. А алкоголики гораздо чаще, чем непьющие люди, обожают всяческое зверье.
Конечно, если бы я пил, как Даррелл, я бы тоже ликовал по случаю прибавления в вольерах. Выбегал бы к новорожденным носорогам, прижимая к груди беременную крысу. Путано объяснялся бы с павианами, усевшись на закате рядом с их вожаком и приобняв его братски за плечи. Любовался бы видами верхом на жирафе. Тряся натуральностью своей, прыгал бы с белками-летягами по деревьям. Дрался бы у кормушки за кусок соли с архарами. Размахивая бутылкой, носился бы наперегонки с гепардами. Иными словами, был бы настоящим натуралистом.
Но натуралист из меня не выходит.
Вот есть у меня кот. Официальной его хозяйкой считается домоправительница Татьяна, но живет этот кот исключительно со мной. Уже лет восемь.
Кот чрезвычайно стар. Если бы для таких пожилых котов делали корма, то назвать их следовало бы «Вискас. Со святыми упокой! Корм для соборования и отпевания».
Раньше этот кот был очень боевитый. Известный в нашей загородной аркадии душегуб и сластолюбец. Воплощал в себе, иначе говоря, все женские чаяния. Был собран, деловит. Регулярно душил крыс.
Но годы свое взяли, будем откровенны. Раньше камни струей дробил, а теперь и снег не тает.
Каждое новое утро кот встречает с искренним удивлением. Эка, думает, вон оно как; ну, тогда еще поживем. Плохо видит, плохо слышит, передвигается подагрической походкой. Линяет. Воняет. Иногда переживает приступы паники по надуманным предлогам. Вот сидит-сидит, а потом, вспукнув от охватившего ужаса, начинает суетливо прятаться под диван. Маразматик, что скажешь.
Я его люблю. Вижу в нем свою будущность.
Еще есть две собаки. Они овчарки, живут во дворе, разнузданны. Раз есть собаки, стало быть, есть у меня и щенки. Рожают мне щенков мои верные сторожихи регулярно, посменно, в строгой очередности. Так что щенков у меня довольно. Вот и сейчас есть. Передвигаются какой-то невнятной стаей, тявкают, кусают друг друга за уши, лезут везде, гадят исключительно коллективно, вдумчиво, формируя причудливые композиции.
Вдалеке есть у меня корова. Корова очень полезная. Я видел ее несколько раз. Она прекрасна. Свидания наши с коровой очень напоминают встречу Штирлица с женой. Я, может, на Штирлица не очень похож, хотя стараюсь. А вот корова и штирлицева жена – просто не отличить. Постоим, помолчим, вздохнем немного виновато.
«Как дела?» – молча спрашивает у меня корова.
«Да нормально все, – отвечаю. – В Лондон вот лечу, – говорю немного расстроенно, – сама-то как?»
«А, хорошо! – по-девичьи неумело врет корова. – Все налаживается, мастит вот вылечили, ты уж извини, что так вышло в прошлый раз…»
Моей корове я с другими коровами не изменяю. Пью только ее молоко, тем более что мастит ей вылечили.
Есть у меня попугай. Мне его подарило мое прежнее градоначальное начальство. Попугай, такое ощущение, это понимает: кто он, а кто я. Попугай молчалив, воспринимает свое бытие у меня в городской квартире как существенное понижение статуса. Похож на выжившего сталинского наркома в хрущевской опале.
Не доверяем мы друг другу, короче. Внутрипартийная борьба, сшибка мнений в толковании «Антидюринга».
Одно время попугай мой надумал рвать из себя перья и ходить голым. Типичный бухаринец. С этой напастью мы справились. Попугая можно стало показывать гостям. А то до обмороков доходило, когда попугай выскакивал из соседней комнаты голый по пояс.
Потом появился волкодав Савелий. Мне принесли его какого-то маленького и опухшего.
Маразматик, параноик и подозреваемый в детском алкоголизме стали пробовать жить у меня, известного эталона нормальности и уравновешенности.
Теперь у меня есть еще котенок. Котенка подобрали у ворот. Котенок женский. Все очень удивлялись такой женской котейной живучести. На улице минус двадцать пять. Хотя, когда котенка внесли, я бы и трех рублей на его благополучное выживание не поставил. Но обошлось. Котенок мордастый. На него все хотят посмотреть, даже щенки полезли было любопытствовать – и огребли.
Теперь, стало быть, у меня и кошки будут.
Господи, Господи, обереги меня еще от опоссумов.
Дрессировка
Моя собака приносит мне каждое утро подарок. Моего кота.
С высоты комода на это смотрит мой попугай.
Когда собака и кот были маленькие, попугай методично терзал их юные души пикированием. Теперь собака и кот выросли, и попугай перешел на осторожный образ жизни: по помещениям передвигается зигзагами, безумными перебежками, ночует в клетке, бдительно орет среди ночи, демонстрируя готовность к сопротивлению. На ноге у попугая цепочка, которую я защелкиваю на клетке при приходе гостей. Гостей мой попугай не жалует. Но и цепочку свою любит и снимать позволяет с трудом. Так и бегает, бряцая кандалами.
Собака приносит мне кота в пасти. Лапы у пса короткие, изящно приносить ежеутреннюю добычу не получается, тем более что кот особо не помогает своей транспортировке в мою спальню. Так, лапами задними иногда подсобит, а чтобы подтащить на себе, чтобы, напрягшись, тянуть за собой хищного пса – нет.
Показав мне подарок, собака ждет похвалы. Вот, мол, извольте видеть, пока вы спали-с, я добычу вам приволок редкостную, видите, диковина какая, котик-с, не каждый на такое способен, замечу. Пес у меня с самомнением.
Добыча тоже таращится на меня и тоже ждет поощрения за труды. Старый актер, перешедший недавно из амплуа первого героя в амплуа благородного старца с рваными ушами. Два раза натурально изображал гибель свою: любит ходить по врачам, псевдопаралитик.
На перформанс прибегает безумным галопом попугай. Этому вообще не очень понятно, что надобно, но быть ему у меня в спальне надо стопроцентно. Летать он не очень любит, но тут совершает над собой усилие, садится у моего изголовья и лезет в ухо. А клюв у него – он гвозди перекусывает, не особенно понежишься.
Просыпаешься, как Робинзон Крузо, моряк из Йорка. Пес с манией величия, каторжанин-попугай и кот – заслуженный деятель искусств. Все требуют жрать.
Жрут, конечно, разное. Но пес подзакусывает еще и кошачьим кормом, попугай утаскивает свои яблоки и бананы на шкаф и там поправляет нервную систему, а кот вымогает у меня тунца, которого ему нельзя.
Выдрессировали они меня прекрасно. Мне бы еще черепаху, двух хорьков и козу. Чтобы уж совсем бесповоротно.
Сделай себе собеседника
Утром проснулся от привычных ласк пса Савелия, рыщущего по этажам в поисках острых наслаждений (а с его лапами это очень непросто – бегать по этажам, поверьте). Проснулся, обтер о пышную перину обслюнявленное лицо и задумался.
Чем хорош мой верный Савелий? Всем.
Во-первых, надень на него красные сапожки и жилетку в блестящую звездочку, дай ему часы с цепочкой, пенсне из проволоки скрути, рыжелую касторовую шляпу ему дай – и получишь прекрасного, тонкого собеседника. Интеллигента. Не трогай его еду, не показывай ему страшную красную утю и включи в ванной свет – все! Это весь райдер Савелия-собеседника! Сиди, беседуй, целуй. Надоест беседовать – открой дверь и кидай мячик. Удобно.
С людьми мячик помогает не всегда.
Тут на днях ко мне заезжал мой бывший студент. Приглашал меня вступить в какое-то интеллектуальное сообщество. Я был готов от тоски и ужаса вазу в окно запустить, не то что мячик…
А было б здорово! Вазу – хренак! Звон! Ваза вылетает и вдребезги об телегу! Каждый черепок ценой в пять жидовских червонцев! Окно венецийское обрушивается вослед! Я к пролому оконному – халат в соусе и совсем разобран, жабо в полнейшем беспорядке, в руке канделябр, бакенбарды – в стороны, дыбом и дымятся! От усов искры – совершеннейшие метеоры по комнатам! Глаза со скрипом вращаются произвольно в различные стороны!
– Сидор! Егорий! Выпущайте Михайлу Васильевича! Будем счас скубента на чепь засаживать в яме! В рекруты его! На персиянскую войну! К графу Паскевичу под абажур! Туда прям его! Засунем, подержим!..
И вон уже Сидор да Егорий с присными из подвала выматывают воротом медведя. Уже в далеком уездном присутствии встрепенулся бодрый капитан-исправник, повинуясь чутью на скорую христианскую муку…
А студентик только сидеть может окаменело с ртом разинутым. Тут тебе, милый, не Москва, тут или жри, или умри!
И не спорь с гостеприимным хозяином про французскую любовь с политикой. Ничего, отслужишь свои двадцать пять годков и пять лет в запасе в крепости отсидишь, вернешься бравым унтером об одной ноге, с рассказами, с семнадцатью ранениями и пулею в усохшей от жары голове. Устрою тебя, не брошу в бурьяне помирать. Станешь, к примеру говоря… да хоть бы и сторожем при бахче станешь, политолог. Трубочку кури в шалашике да кавуны карауль, лысину обтирая фуражечкой. Хорошо, верно?! Не рыдай! Возьми пятачок, не побрезгуй принять в буфете, на станции… Все у тебя еще получится!
Как понимаете, с Савелием все гораздо проще. Мячик – Савелий – мячик – Савелий – мячик… И так часами можно.
Во-вторых, пес мой любит, когда я пою и играю на музыкальных инструментах. В эти минуты он прибегает с чем-то нужным в зубах и слушает. Отбегает на секунду, что-то еще притащит и снова слушает, упершись башкой в ножку стула. В эти мгновения он на моего бывшего тестя похож. Так и сидим вечерами. Крыса из поролона, два мячика-сиротки, кость из крепкого желатина, эстет Савелий, я.
И Гайдн, в общем, с нами.
В-третьих, Савелий не выносит посторонних в доме. Мечется меж мной и зашедшими, лает визгливенько: «Мы их, бать, давай сейчас прям рвать начнем на клочки! Ладно, хорошо, да, да, да?! Я прям счас вон ту буду кусить, противную, с зубами страшными белыми! Ты видел, бать, видел, какие у нее зубищи здоровенные?! Как у лосихи! Давай ей утю нашу покажи! Ну, ту, да! Страшенную утю, ту, которая тогда, страшенную! Не боится, смотри-ка! Скалится еще, конченая! А я ее кусить все равно буду, люблю тебя потому как, нету сил как я тебя обожаю, люблю, люблю, охраняю! А ты вон того куси, здорового, в носках, да, да, да! Бать, ты первый давай, да?! Гаси того, я – эту буду рвать тут прям, да, да, да! Зубами рвать!»
То есть Савелий в эти минуты думает примерно то же, что думаю я. А такие минуты душевного единения превращают нас в семью.
В-четвертых, у Савелия огромные уши. И он похож на пьющую лису.
